[vc_row][vc_column][vc_custom_heading text=”ЯСМИН УИТТАКЕР-ХАН

ВЫСКАЗАТЬ СВОЕ МНЕНИЕ, РИСКУЯ НАНЕСТИ ОСКОРБЛЕНИЕ – ЕДИНСТВЕННЫЙ ПУТЬ БРОСИТЬ ВЫЗОВ НЕСПРАВЕДЛИВОСТИ И ИЗБЕЖАТЬ ЦЕНЗУРУ
“][vc_row_inner][vc_column_inner][vc_column_text]

[/vc_column_text][/vc_column_inner][/vc_row_inner][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

Он излучает красоту, у него подлинно благородный нос, который, как кое-кто утверждает, намекает на размер его личного имущества; это правда, но не о носе, а о его красоте. У него нежное лицо, его глубокие карие глаза нетерпеливо смотрят на камеру, пухлые губы идеальной формы. Усама бен Ладен красив – и сексуально привлекателен.

Я не согласна с его политикой, убеждениями, ценностями, исламским фундаментализмом или методами борьбы с враждебностью, которую Запад продолжает выражать против мусульманского народа. Враждебность, которая, несомненно, поспособствовала его злобе против тех, кто по близости, и тех, кто далеко.

Я просто выражаю неглубокое и поверхностное мнение. Когда друзья слышат, что я нахожу Усама бен Ладена весьма сексуальным, меня либо шлепают по плечу и советуют замолчать, либо спрашивают: «Ты считаешь, что хорошо будешь выглядеть в оранжевой одежде в запертой клетке, где тебя будет обжигать пылающее солнце, и ты только сможешь выйти на несколько минут размять ноги каждые несколько дней?» Они не разговаривают о сексуальных фетишах Усамы, но болтают о нуждах Буша и Блэра.

Будучи в депрессии, я была без ума от Бориса Джонсона, но опять ничего серьезного – только из-за его веселой, неуклюжей английской напыщенности. Я также не согласна с его политикой. Разумеется, Бориса не обвиняют в подрыве невинных людей, и он не живет в пещере, наблюдая, как его соседи взлетают на воздух. Касательно Бориса, надо мной посмеялись; ничего похожего на то отношение, которое ко мне выражают, когда описываю привлекательность Усамы.

Итак, почему я рассказываю и пишу о невыразимом, если уже испытала крайнюю враждебность и агрессию? Ответ может быть такой – я импульсивна, часто думаю вслух, обожаю дискуссии и обсуждения проблем, которые меня окружают. В моем творчестве я исследую множество точек зрения от тех, кто угнетает до угнетённых.

В моей первой пьесе «Решам» рассказывалось о «убийстве чести» в британско-пакистанской семье, где дочь не оправдала ожиданий. Действие главным образом происходит в магазине тканей с некоторыми сценами в мечети, где дед девушки планировал ее убить.

Тогда политический климат был другим. Отзывы, которые я получила от различных пакистанских общин в то время, были типа «спасибо вам за то, что написали об этом», «моя сестра прошла сквозь подобное»; «мужчины – сплетники и прячутся за завесой мечети».

С 11 сентября климат в Великобритании изменился, и, возможно, преувеличенное чувство исламофобии овладело нашим народом, поэтому восприимчивость к деликатным темам в мусульманских общинах, по понятным причинам, приводит к враждебным чувствам.

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column width=”1/4″][/vc_column][vc_column width=”3/4″][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

Моя пьеса «Колокола» приводит нас в убогий мир клубов мухры (куртизанок), многовековой традиции в Пакистане, которая вновь появилась в Великобритании в искаженной форме и в настоящее время растет благодаря секс-торговли. Халяльный мясной магазин в течение дня, превращается в ночное время в клуб «Колокола», работающим на верхнем этаже. Это закрытый клуб, где девушки, одетые в традиционные одежды, танцуя, соблазняют мужчин-клиентов, бросающим деньги им под ноги, а те, кто платит больше, «получают» дополнительные услуги. У «Колоколов» есть весь блеск «Лолливуда» (пакистанского Голливуда), но нарочитая пышность и гламур запятнаны реальностью тайных жизней, спрятанных под ними: местом, где покупается и продается мясо. «Колокола» — это история про пакистанскую девушку Айшу, которую привезли в Великобританию для работы в клубе куртизанок в восточном Лондоне против ее воли. Открытие, что этот мир существует и дышит здесь, в Великобритании, возможно, даже за углом, захватывающее и потрясающее культурное осознание, которое должно быть направлено на защиту завлечённых жертв.

В национальной прессе была публикация, в которой подчёркивалось, что «Колокола» являются «пьесой о мусульманских борделях» – сенсационная стенография, которая излишне фокусирует внимание на религии вместо отчаянных жизненных обстоятельств этих женщин. Бирмингемскому репертуарному театру угрожали беспорядками в день премьеры два года назад. В театре предприняли специальные меры, чтобы защитить меня, персонал и актёров. Они приняли абсолютное решение, уверяя меня что, чтобы не случилось, они не уступят протестующим и не отменят мою пьесу –

в отличие от «Бежти», которая, как известно, была снята со сцены после протестов некоторых членов сикхской общины в 2004 году. Я лично пострадала во время и после национального тура. Надо мной издевались молодые азиатские мужчины грязно обругивали, пожилые мужчины плевали на меня, в различных блогах писали гнусные комментарии обо мне и моей семье. Мой автомобиль взорвали при поджоге. Позже я узнала, что это может быть наказание, осуществленное лицемерным фундаменталистом, поскольку меня считают «неверующей в Аллаха». Я продолжала публично заявлять, что не собираюсь сражаться с хулиганами, но, когда в прошлом году писала пьесу «Никоим образом» для Королевского театра в Стратфорд-Ист я осознала, что я цензурирую саму себя и боюсь спровоцировать будущие нападения от тех, кто чувствовал себя оскорбленным моим «дьявольским» творчеством. Сначала я подумала, что у меня пропало вдохновение, но как только признала, что разрушаюсь под давлением медиа-ожиданий и страха перед религиозными фундаменталистами, мне пришлось выбирать между тес чтобы молчать и примирятся или пытаться продолжать писать и противостоять хулиганам. Я не долго колебалась.

Нам часто напоминают, что дети не рождаются злыми; влияние общества, экономики и состояния здоровья в первые пять лет определяют то, каким становится взрослый – взрослый, который впоследствии вносит свой вклад в наши общества. Некоторых из этих взрослых мы любим, а некоторых ненавидим: Бориса, Блэра, Усаму и Буша.

Некоторые меня ненавидят, но гораздо больше людей любят меня. В мои первые пять лет было много здоровья, денег и любви. Мои социальные условия не были обычными, как для британско-пакистанской девушки.

Мой отец был неграмотным пакистанским землевладельцем из семьи с шестью сыновьями; его мать была высокомерной и раздражительной красавицей. Родственники и члены семьи боялись их, их богатства и могущества. Видимо, в подростковом возрасте у него был детский спор со своим младшим братом. В гневе отец толкнул его; мальчик упал на какой-то острый сельскохозяйственный инструмент и умер. Эта страшная семья сумела подкупить полицию и перенесла мертвое тело в дом соседа, который взял на себя вину. Вскоре после этого мой отец эмигрировал в Англию, чтобы начать новую жизнь. Как и большинство иммигрантов в шестидесятые годы, он работал на фабрике. Я помню «Резинную фабрику Лондона», где он изготовлял кухонные перчатки и презервативы. У моего отца не было сестёр, о которых надо было беспокоиться; честь, достоинство, приданое были далекими понятиями, и то, как он относился к дочерям других людей, никогда не было проблемой для него.

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

В 1965 году он вернулся в Пакистан и женился на моей матери – дерзкой, образованной, городской девушке. Это было для него новое начало, теперь он был богатым лондонцем с состоятельной землевладельческой семьи. Отец привёз её в столицу, где она воспитывала его «незаконного» сына от предыдущей интрижки в Пакистане. Они пытались в течение пяти лет завести собственного ребенка, а затем вуаля – дочь! Согласно семейным воспоминаниям, он был самым счастливым человеком, и мои воспоминания о том, как он относился ко мне, вызывают образ прекрасного, любящего и весёлого отца. Он называл меня своим «шер путтар» («тигренок»), обучал, как защищаться, и, если кто-то ударит меня, как «пнуть его в голень». Он с гордостью носил на лбу шрам в форме полумесяца, который, по-видимому, был следом от моих зубов – за это он вознаградил меня хвалой, объятиями и поцелуями. Шер путтар!

В присутствии отца члены семьи сжимались; в его отсутствие они смело говорили, что думают о нем, и относились ко мне с неприязнью, даже с ненавистью. Особенно меня ненавидел мой «незаконный» сводный брат, который буквально писал в штанишки в присутствии отца. Мама не боялась его; она без труда изучала прелести лондонских магазинов моды и проводила время с друзьями. Для любой образованной феминистки это может показаться несвободой, но по сравнению с её сверстниками у неё был хороший образ жизни. В среднем у моих тёток было до пяти детей. Они были домашними работницами, сидевшими в темных подвалах, где шили модные платья для эксплуататоров-работодателей. К счастью, моей матери повезло, что у отца было низкое количество сперматозоидов, иначе она тоже могла бы оказаться в похожей ситуации.

Мать всегда выряжала меня в модные клёши и психоделические мини-платья. У нее также были фантазии о том, чтобы стать парикмахером, поэтому каждую субботу я, дрожа, сидела голышом в ванне, пока она проводила эксперименты на моих волосах с помощью парикмахерских ножниц. Кузены завидовали мне, потому что у меня была модная стрижка «под мальчика», а я завидовала им, потому что хотела иметь две длинные намасленные косички с ярко-красными лентами.

Мои кузены ходили в мечеть, чтобы изучать Коран; они искали любой возможный предлог для прогула, но их родители, при «поддержке» палки муллы, настаивали на том, что они вырастут похотливыми, недостойными и неисламскими язычниками, если не будут туда ходить. Именно из-за этих нелепых страшилок мой отец держал себя и меня подальше от мечети и проповедника муллы. Он только имитировал молитвы, два раза в год на Байрам, и даже тогда он использовал в качестве временной молитвенной шапочки белый носовой платок с узелками в каждом углу. Он не собирался поклоняться пышности и регалиям. Он возражал против лицемерия и считал, что религия вызывает ненависть. Кроме того, неграмотность не помогла восстановить его веру в слова Корана, письменные или устные, поскольку его возмущало опасное табу на несогласие с ними или их обсуждением.

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

Основное внимание моего отца, кроме моей матери и меня, направлялось на то, чтобы зарабатывать деньги, покупать недвижимость и зарабатывать еще больше денег. Это, по его мнению, привело бы к тому, что его шер путтар имела приданое, с которым нужно считаться. Школа и образование были важны для него, это было всё, на чем я должна была сосредоточиться, а не на домашней работе или религии – надо было просто играть и учиться. Как только я научилась складывать простые буквы в слова, я помню, нужно было читать его почту. Там были такие большие слова, как «арендованное имущество» и «свободное владение землей», а не «Питер и Джейн пошли гулять».

Все сильно изменилось, когда мне было пять. То, что должно было стать счастливым семейным праздником в Пакистане, стало началом наихудших лет моей жизни.

Не посоветовавшись с отцом, мать подарила свои золотые украшения бедному родственнику. Это золото никогда не принесло пользу семье, поскольку было украдено обычным вором. Отец посчитал это очень странным и не поверил маме на слово. Он почувствовал, что она его предала. Поскольку мы были неразлучны, мать на несколько дней оставила меня с отцом в нашей деревне и отправилась в дом матери в город Джелум, пока он не успокоится. В ее отсутствие отец женился на женщине из соседней деревни и незаконно привез ее в Лондон, используя паспорт моей матери. Хитроумный план, – должно быть, подумали они.

Моя мать, используя все свое образование и знание базового английского, сумела попасть в Англию, и после того, как слушание в суде завершилось в её пользу, я осталась с ней, а с отцом могла встречаться только на выходных. Немного пакистанских женщин так позорили своих мужей в семидесятые года в Лондоне.

До этого никогда с отцом никто так не спорил, а здесь женщина, его собственная жена так поступила; это было большое оскорбление.

В выходные дни я не знала как разделиться. Я не могла расстаться с матерью, поэтому отказывалась навестить отца. Мать нуждалась в тишине и покое; она работала целый день в магазине, где продавали рыбу и чипсы, и, как правило, уставала. Мой отец скрупулезно приходил каждый выходной, только каждый раз я отказывалась с ним видеться.

Однажды, вернувшись домой из школы, я увидела, как полиция выносит труп матери. Её убили. Позже я узнала, что убийца обустроил комнату как бордель. Это был основной штамп для нанесения окончательного позора женщине. Я покинула съемное жилье, которое мать арендовала в Лейтоне, и, держась за отцовскую руку, начала новую жизнь с его новой женой.

Расовые предрассудки полиции в середине семидесятых и отсутствие их культурного взаимопонимания во время смерти моей матери означали, что они никогда не дело её убийства до конца. Мой отец был обвинен, но оправдан. Ходя по округе, я видела фотографии моей мамы на рекламных щитах, витринах магазинов, дверях кинотеатров, но мне никогда не позволяли обращать внимание на эти плакаты или когда-либо снова вспоминать о матери. (Была ли она знаменитостью, которая бросила меня из-за ярких огней телевидения … для «Ангелов Чарли»?)

Я провела несколько очень несчастных лет с отцом и его новой семьей, молчала, скрывала семейные тайны, защищала людей, которые жестоко избивали меня физически и изнуряли морально, от гнева отца. Если бы я рассказала кому-либо об этих издевательствах, боюсь, что наказанием для них была бы смерть. Я ненавидела этих людей за то, что они со мной делали, много раз плакала перед сном, не зная, что предпринять, или кому рассказать, поскольку я никогда не хотела, чтобы кто-либо из моей семьи умер. Я жила в страхе перед возможными действиями своего отца, который нежно любил меня, никогда не причинил мне вреда и не позволил бы кому-либо даже поднять на меня голос.

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

Я хотела братьев и сестёр. Я притворялась в школе, что у меня «нормальный образ жизни», говоря о моём отце так, как будто он был моей матерью. Любопытство заставляло меня все больше и больше затихать и быть невидимой, поэтому я слышала, как родственники скрыто шептались о моей матери. Когда они меня замечали, то приветствовали комплиментами моей красоте с оттенками сочувствия и жалости. Никто никогда не был достаточно храбр, чтобы выступить против моего отца, говорить о моей умершей матери или защищать меня от «злой мачехи». Возможно, они были трусы, эгоистичные лицемеры и сплетники. Я была слишком напугана, чтобы рассказать отцу о моем несчастье, хотя он был мне ближе всех. Я всё же созналась тетям и дядям, которые сказали, что если я что-нибудь скажу отцу, он убьет мою мачеху и сводного брата за причинённый мне вред. Поэтому единственное, что оставалось сделать для безопасности каждого, было убедить социальные службы взять меня под опеку. Это заняло некоторое время, но в итоге те выслушали меня.

Меня практически похитили с моей пакистанской семьи – и я попала в самую красивую семью, о которой мечтает каждый. Ладно, прекрасный принц никогда не приходил к моим дверям с хрустальной туфелькой, но я оказалась с чем-то гораздо более особенным и ценным. Я была с ними с тех пор; они осуществили почти все мои мечты. У меня есть могущественная «политическая мать», она прикольная и красивая, привлекательный отец, у которого самая нежная душа, три брата и три сестры, которых я обожаю. Биологически, я не представитель смешанной расы; но ментально и социально я наполовину англичанка и наполовину пакистанка и очень горжусь этим. Мое наследие – ислам; но я не сторонница какой-либо религии.

Меня подвергали цензуре в течение большей части моей жизни из-за страха, до того дня, когда я, 14-летняя девушка, написала отцу о том, что чувствую. Я прямо рассказала ему, что случилось со мной, когда жила с ним, и что мои новые английские мама и папа были совершенством, и что я снова была в безопасности. Мой отец, человек, которого все боялись всю жизнь из-за его прямоты и предполагаемой репутации убийцы, ослаб от уныния и умер несколько лет спустя. А мы все жили долго и счастливо… Не совсем.

Даже при поддержке, безопасности и неприкосновенности моей приёмной семьи я все ещё продолжала жить не простой жизнью. Я проводила время красиво, сложено и весело, в любви, со смехом и минутами случайной грусти, но ничего подобного моему раннему детству.

Я молодежный и общественный деятель с фантастической общественной жизнью. Я встретилась с множеством людей на местном, национальном и международном уровнях, у которых был ужасный опыт эксплуатации, жестокого обращения, насилия, социальной и экономической несправедливости, пыток, фундаментализма, нетерпимости. Если я им не могу помочь через свое личное вмешательство, тогда я смогу помочь, не соблюдая молчание, оспаривая то, чем СМИ и правительство пичкают нас, исследуя и задавая вопросы через кино и театр, чтобы повысить осведомлённость общества и поощрить власть имущих изменить ситуацию; от «задиры на игровой площадке», «семьи», «террориста» и «политика» до «жертвы». В противном случае я ненамного лучше, чем мои дяди, тети, полиция и судьи, которые много лет игнорировали или наблюдали за тем, что со мной происходило, и просто шептались о своих заботах за закрытыми дверями, опасаясь диктаторов и сплетен. Позор и политическая корректность – компаньоны цензуры; мы должны пройти мимо них с помощью любых ненасильственных шагов. Культурам, политическим государствам и религиям необходимо учитывать их невыразимость, в надежде, что их ответы будут озвучены; и это включает в себя и нас, постоянно ставящих под сомнение то, о чём мы молчим.

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row][vc_column][vc_column_text]

Ясмин Уиттакер-Хан – драматург. За дополнительной информацией обращайтесь [email protected]

Ясмин Уиттакер-Хан

[/vc_column_text][vc_column_text]

This article originally appeared in the summer 2007 issue of Index on Censorship magazine

[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row][vc_row content_placement=”top”][vc_column width=”1/3″][vc_custom_heading text=”What New Labour did for free speech” font_container=”tag:p|font_size:24|text_align:left” link=”url:https%3A%2F%2Fwww.indexoncensorship.org%2F2007%2F06%2Fwhat-new-labour-did-for-free-speech%2F|||”][vc_column_text]Index takes a critical look at the health of free speech in the UK on New Labour’s tenth birthday in power. New restrictions on what you can say — and where you can say it — mean we have to mind our language more than we used to.[/vc_column_text][/vc_column][vc_column width=”1/3″][vc_single_image image=”89177″ img_size=”medium” alignment=”center” onclick=”custom_link” link=”https://www.indexoncensorship.org/2007/06/what-new-labour-did-for-free-speech/”][/vc_column][vc_column width=”1/3″ css=”.vc_custom_1481888488328{padding-bottom: 50px !important;}”][vc_custom_heading text=”Subscribe” font_container=”tag:p|font_size:24|text_align:left” link=”url:https%3A%2F%2Fwww.indexoncensorship.org%2Fsubscribe%2F|||”][vc_column_text]In print, online. In your mailbox, on your iPad.

Subscription options from £18 or just £1.49 in the App Store for a digital issue.

Every subscriber helps support Index on Censorship’s projects around the world.

SUBSCRIBE NOW[/vc_column_text][/vc_column][/vc_row]